One Last Breath on the Rails

Время настолько скоротечно, насколько мы – медлительны. Мы гонимся за ним, порицаем его, обвиняем… хотя объектом нашего гнева всегда являемся мы. Ещё один момент – упущен. Ещё один год – растрачен. Время наносит ответный удар. Но это не время – это мы, вновь и вновь потратившие жизнь на монотонную рутину, на бессмысленную и беспощадную реальность.

Время – самое ценное, что у нас есть, но удивительным образом мы вспоминаем об этом очень редко. Поразительно, как легко люди забывают о своей смертности. Как люди считают, что их жизнь по умолчанию – лет 80-90, а те, кто умирает ранее – аномалия. Наша наивность жива до последнего, какими бы циниками мы себя не считали. Парадоксально, именно она и помогает нам не сойти с ума от отчаяния.

Но даже если мы помним о времени и осознаём его скоротечность, мы всё равно каждый день молимся о том, чтобы оно ускорилось. Рутинная монотонность каждого дня раздражает и выводит из себя, и поэтому мы жаждем того, чтобы вечер настал быстрее. Вечером, не зная, что делать, мы смотрим фильмы или играем – зачастую не для того, чтобы насладиться процессом, а чтобы настала ночь, и мы могли уснуть, повинуясь кем-то установленному графику. Каждый день мы подгоняем время, пока не наступает миг, когда становится понятно, как мы ускорили неминуемое.

Я смотрю на жизнь со стороны своих лет, путаясь в годах и не помня, что когда было. Создаётся ощущение, что все события случались в подростковые года, а с момента совершеннолетия на жизнь опустилась пелена серости. Что было два, три года назад? Я не помню. Нет годов – только паутина, состоящая из мелких малозначащих моментов, большую часть которых мы бы промотали, словно видеокассету.

Я знаю, что я маленький, хрупкий, боязливый человечек, который перестал мечтать ещё в 18 лет, когда понял, что он маленький, хрупкий и боязливый. Я отрицаю других людей, отгораживаясь от них, но жажду признания и внимания. Бесталанный, я всегда продолжал творить, надеясь найти свою аудиторию. Каждый хвалебный писк питал моё эго – несмотря на то, что я религиозно отрицаю существование оного, и ежедневно всячески себя порицаю. Я требую признания себя, сам же себя отвергая.

Я столько всего хотел, но каждый день я всё больше удаляюсь в королевство посредственности. Большие мечты требуют больших жертв, но я отрицаю жертвы и иду самым мелким, самым мягким путём. Комфорт – то, что нужно человеку, но мечта требует выбрать самый тернистый путь.

В мой мозг впечатаны образы, вызывающие моментальный, секундный, всплеск счастья. Зелёный луг, отдалённая синева воды, светлый, тёплый дом, где время стоит на месте, а люди – лишь отдалённое воспоминание; миф, остающийся неподтверждённым. С, пожалуй, 16 лет я выбрал профессию бегущего, эскаписта, чьей целью является уйти как можно дальше. Я собирал фотографии далёкой, полумифической Исландии, где людей так мало, а земли так много, что дом можно взгромоздить прямо посреди ничего. Подо мной – вулканическая порода и термальные источники.

Недолго длилась блаженная вера в возможность уйти – стоило копнуть глубже, как обнаружились невероятно суровые законы об иммиграции и плеяда других сложностей. С тех пор я иммигрировал в себя, отстроив внутри неприступную крепость из отчуждённости и безверия. Население – один человек. С тех пор я шёл не по направлению к мечте, а от неё, или же параллельно. Я не хочу идти на рисковые шаги и не верю в способность что-то изменить.

Так проходят года моей жизни. 2018 как никакой другой напомнил, что возраст будет брать своё. Плохое здоровье, всегда преследовавшее меня по пятам, таки наверстало. Я чувствую страх – но не традиционный внутренний, а настоящий, животный страх. У меня много страхов, но этот самый простой и понятный. Я чувствую, что дальше бежать не только некуда, но и не на чем.

Чем больше я расписываю внутри ненависть к себе, чем больше желаю себе смерти в моменты раздражения, тем больше мне хочется конвертировать весь негатив к себе в позитив к другим. Я хочу передать всё лучшее тем, кого знаю, вселив в них веру, которой нет у меня самого. И все, кто меня может здесь прочитать, пусть помнят: вы – лучшие.

У людей, которых тянет творить, бывает, что так хочется что-то писать, что начинаешь печатать этакий поток сознания, сам не зная, к чему это приведёт. Это напоминает саму жизнь, когда каждый новый день может принести что угодно. Редко мы знаем, чем закончится предложение.

Когда я пытаюсь заглянуть внутрь себя, я вижу лишь разрозненные образы из прошлого и настоящего. Страхи и моменты покоя, когда я мог позволить себе игнорировать заботы и сосредотачиваться на мелких перипетиях виртуальной жизни.

Если посмотреть на чью-то жизнь, то может сложиться уважительная картина чего-то масштабного, важного. Другой же человек поразительно локален и малозначим. Его моменты радости кажутся тривиальной чепухой, и тем не менее он то и время вспоминает свои моменты из далёкого прошлого – моменты, которым нет подтверждения в физическом мире. Что угодно может вызвать выброс эндорфинов в кровь – яркие аватарки, которыми украшали себя во времена юности Интернета. Воспоминания о людях, которые, казалось, будут всегда. Никогда не узнаешь, какая ерунда важна для другого.

Люди – пожалуй, самый нестабильный элемент. Вспомним десять, пятнадцать лет назад. С кем мы общались, кого считали единомышленником? Остался ли кто?

За свою жизнь у меня было немало таких людей, правда большинство из них по сети. Большинство просто… выросло, наверное. Отбросило былые интересы, «инфантильные» наклонности. Они не умерли, просто превратились в кого-то ещё. И как отчаянно ни пытайся найти того самого человека, это уже невозможно. Как и когда это произошло – сказать тяжело. И вот так не остаётся никто. Близкие друзья, приятели по перепискам, ранние интернет-влюблённости… с приходом совершеннолетия чаще всего уходят в никуда. Остаются только воспоминания ощущений от ночных разговоров.

Ещё совсем юным я находился в большом поиске сначала друга, мифического существа, которому поют дифирамбы все произведения искусства. С другом не получилось. Этому вина тоже «взросление», правда не такое страшное – просто в детстве мы быстро меняемся. Подружка, с которой я любил гулять, внезапно осознала, что она металист, и со мной ошиваться не хочет. Другой друг, который помогал мне больше времени проводить в реальном времени, был таковым до того момента, пока не осознал, что аж старше меня на год, и что якшаться с детьми ему не нужно. Третий влюбился, что автоматически в его глазах ликвидировало нужду в общении с другими.

Последнее событие произошло десять лет назад, и с тех пор я прекратил и поиски, и попытки. Я нашёл одного человека, который способен меня переносить, и больше не искал. В общем, логично. Но оттого прошлое не забывается. Иногда кажется, что я очень хорошо понимаю людей, но чаще, что вообще не понимаю.

Каждый раз, когда он смотрел на небо, он видел что-то иное. Несмотря на то, что звёзды оставались на своём месте, не меняясь ни в поведении, ни во внешнем виде, ему казалось, что флуктуации небосвода приводили к тому, что каждый новый день над нашими головами создавался новый шедевр, который оставался полностью незамеченным остальными, для которых поднять голову было слишком сложной – и бессмысленной – задачей.

Каждый раз, когда он смотрел под ноги, он видел прежнюю картину. Неизменное полотно из мусора, грязи и зачатков жизни, затоптанных в самом начале их пути. Он любил смотреть наверх, но жизнь учит нас тому, что целесообразнее изучать низ.

Каждый раз, когда он задирал голову вверх, он чувствовал себя ненормальным. Что-то было в этом действии противоестественное, бессмысленное, бунтарское. Когда тысячи смотрят в одну сторону, а ты – в другую, это значит, что что-то не так с тобой. Нас всех объединяет одно поведение. Нормы, стандарты, рутина. Нигде не прописаны причины, по которым нужно смотреть наверх. Но с каждым днём он засматривался звёздами, которых всё равно не видел, всё дольше. В душе он боялся – и надеялся, – что рано или поздно забудет опустить голову и шагнёт в пропасть, которая появится из неоткуда только для таких, как он. Если смотреть на небо слишком долго, оно распахнёт двери в новый мир только для тех, кто способен идти вперёд, обратив взор в противоположную сторону.

Jane was a special case. A tiny, fragile little thing. At times, she wasn’t even sure she was a Jane. Or why should she be a Jane. Who decides what she is and what she’s called?

A world is a place of predetermination. A place for action. A place for moving forward. Jane wasn’t moving forward or backward. She was a still, stubborn thing. Is there’s something she was sure of, it’s that she wasn’t really intent on going anywhere. Goers and movers are those she preferred to avoid.

The life was going and changing. Her affairs were unchanged. Her resolve as absent as ever. She felt useless – an addendum to an already written story.

One thing was on her mind constantly. One annoying, destructive and unescapable through. Why?

Once she was old enough, she found out about the price of every person. We are but a cog in the machine. We have to be useful. Jane wasn’t going to be a cog. She was a separate being with her free will. That’s what we’re telling ourselves anyway, right? But we’re born into a life of servitude. A lot find peace with that. Could’ve been worse, Jane. You are born – it is a gift. Use it and help the world. Say thank you and create another tool for the universe.

She wasn’t going to. No way. One thing was on her mind every single second. Why create a cog that doesn’t want to stay a cog?

She wasn’t a cog. That’s it. A freeing though. I didn’t ask for this gift. I’m not a help. I’m not a tool. You’ve given me life, but that’s not a selfless gesture, that’s a mean of survival. I won’t let you survive – nor anyone else. I was brought into this unwillingly, but I leave on my own terms.

Последний раз дневник я вёл ещё когда ходил в школу, а было это очень давно. Тогда я любил жаловаться на жизнь, писать о смерти и петь дифирамбы гению Тило Вольфа. После того, как я оказался многократно кинут первой влюблённостью, я сильно изменил взгляд на мир, решив перестроить себя. Я был отчаянно романтичным жизнелюбом, но мои суицидальные и меланхоличные тенденции, отточенные многочисленными неудачами на разных фронтах, и урождённой предрасположенностью, взяли вверх. Она была человек жестокий, эгоистичный, самовлюблённый. В общем, типичный подросток. Я стал её жертвой, и она периодически возвращалась оживить дефибриллятором мои старательно задушенные чувства. Лишь взяв себя в руки и переписав всю жизненную философию, я поставил в приоритеты факты и логику, а не чувства. Я стал Споком и вытащил себя из трясины. Через пару дней я попал в другую – но этой я был рад, и я остался в ней по сей день.

В знак новых времён я переписал свои музыкальные интересы, оставил символику готики и взял курс на более положительный взгляд на вещи. Но время даёт знать, что то, что внутри нас, рано или поздно возвращается. Моё мировоззрение осталось прежним.

Именно поэтому я не могу писать ничего, когда у меня хорошее настроение. Чем мрачнее, беспросветнее и тоскливее состояние, тем больше меня манит творить. Жаль только, что творец из меня никакой. У меня совершенно нет способностей к рисованию, как бы я ни хотел ими обладать. Как писака, у меня были работы, но все они в итоге недостаточно хороши, чтобы я допустил их к обозрению. Мой творческий пик пришёлся на четырнадцать-пятнадцать лет, когда я творил одно за одним фаталистские произведения с непременно печальным концом. Я совмещал в себе Кафку и поэзию По, и получался жуткий фьюжн, способный выйти только из-под пера тинэйджера и угодить только ему же.

Ностальгия – опасное чувство, но им пропитано пока что всё, что я пишу. Это очень человеческое чувство, но оно является наркотиком, который держит нас в одном, очень нехорошем, положении. Оно же вызывает неполную память, когда мы помним только позитив, а то и вовсе надумываем его. В масштабах одного — это не страшно. В масштабах нации — конец.