One Last Breath on the Rails

Сегодня я хочу поговорить – внезапно – не о себе.

Мы можем благодарить современный мир за многое. Технологии, которые стали лучше, удобства жизни, комфорт, анонимность, возможность общаться с любым человеком где бы он ни находился. Если бы не Интернет, велик шанс, что я не дожил бы до 2018 года, будучи просто погребённым миром, который не понимаю, и который не понимает меня.

Я уже много, очень много раз расписывал идиллию, с которой столкнулся в начале нулевых, когда интернет-чаты и форумы стали настоящим раем для людей увлекающихся и талантливых. Сегодня я пишу не об этом.

Поначалу, когда Интернет был ещё молод, он казался идеальным способом связать мир воедино и подарить им главное – информацию. Целые библиотеки оказывались в свободном доступе, и люди яростно заполняли одну википедию за другой. Но времена сменились, и я вижу, что Интернет перестал казаться убежищем, а стал отвлечением. Когда раньше он образовывал, теперь он отупляет. Утрирую? Безусловно. Но это не отменяет хотя бы частичной правдивости моих слов.

Я считаю музыку главной жертвой современности. В то время как я безумно благодарен тому, насколько она стала доступна, и бесконечно люблю сервисы вроде last.fm, я понимаю, что чем больше музыки оказывается в свободном доступе, тем меньше мы её ценим. Deezer, Spotify и другие стриминговые сервисы позволяют людям слушать миллионы композиторов, что привело к нескольким неприятным последствиям.

Первое – музыка меняется, чтобы угодить «бингерам», которые судят по ней по первым секундам. Она стала нездорово громкой, из-за чего существенно потеряла в качестве звучания. Она стала примитивнее, чем когда-либо. Я не утрирую, и говорю прежде всего о поп-музыке, которая теряет в качестве ещё с восьмидесятых. Сейчас почти все хиты - дело рук двух людей.

Второе – и главное – то, что музыку больше не слушают. Мне кажется, что подавляющее количество людей перестало ценить музыку, которая оказалась на заднем плане. Признайтесь, как часто вы слушаете музыку, не делая что-то ещё? Просто садитесь и слушаете. Нечасто. Чаще всего музыка – просто фон для жизни. И это отличный фон, но… она заслуживает большего.

Я стараюсь слушать, хоть и делаю это не всегда. Во многом это связано с тем, что коллекционирую музыкальные компакт-диски, и отношусь к ним с уважением. Но я никого не знаю, кто просто может сесть и слушать.

Раньше такой роскоши не было. Раньше человек мог один раз в жизни услышать великое произведение, ведь музыка была только живая. Потом были пластинки, аудиокассеты и диски, которые тщательно отбирали и заслушивали до дыр. Сейчас же… музыка стала расходным материалом. Вирусным материалом. Но если так будет продолжаться и дальше, то мы лишимся этого величайшего дара человечеству.

Уважаю людей, которые умеют писать дневники для себя. Не для публики, не в качестве платформы. Я, кажется, никогда так не умел. С самого начала, ещё 13 лет назад, я надеялся на какую-то публику. Ничего не изменилось и сейчас.

Когда я сравниваю все существующие платформы для общения, дневники (или блоги) продолжают казаться мне наиболее искренними. Культура социальных сетей такова, что люди привыкли создавать образ, «своё лучшее я», которое всему миру демонстрируют. В дневниках я вижу людей настоящих. То, что им кажется жалобами, не имеющими никакого веса не для кого кроме них и их приближенных, на самом деле является важнейшей иллюстрацией жизни в 21-м веке. Наши бытовые беды – сокровище для будущих историков. Если посмотреть на это, что это чуть добавляет веса и ценности нашим текстам.

Не моим, конечно, ведь, в отличии от большинства, я редко касаюсь реальных вещей в моей жизни, предпочитая быту некие абстрактные размышления и реминисценции в никуда. Это делает мои горы текста совершенно бесполезными, но иногда я чувствую необходимость высказаться. И когда кто-то находит что добавить, это кажется мне маленьким чудом.

Представляя, каким странным, тёмным и угнетающим местом кажется мой дневник. Вместо хорошего я сосредотачиваюсь на негативе, окрашивая его во все возможные оттенки серого. Возможно, мне стоит с этим что-то сделать. Мне нравится выходить на контакт с людьми, которые волей судьбы здесь оказались, ведь все они мне интересны. Я – человеконенавистник, но я очень уважаю тех, кто способен положить свои мысли на бумагу, и кто сохраняет свои интересы даже после многих лет. По какой-то причине интересы – мой главный ориентир, когда я оцениваю человека.

Возможно, я отношусь к людям в Интернете совершенно иначе, чем в жизни. Особенно здесь, где вместо имён я вижу псевдонимы, которые одной своей формой намекают на внутреннее устройство человека. Ник, аватар, стиль письма – я вижу человека больше за пару секунд, чем за множество часов или даже лет в жизни. Именно в Сети живёт фантомный тип человека, к которому я стремился со своих интернетовских яслей – человек увлечённый, человек-личность, и, если вспомним терминологию славных «нулевых» – человек-неформал. Я до сих пор чувствую притяжение к таким людям, которые хотят выделиться, пусть и даже совершенно позёрскими и рутинными вещами, как цвет волос или одежда. Может, дело в том, что, будучи подростком, я сам косил в готы. Может, дело в том, что я не выношу повседневность.

За свою жизнь я встречал немало таких вот людей, но все они выросли и потеряли всякий интерес ко мне и своему alter ego. Даже те, с кем я общался с 2003 года. От них у меня остались воспоминания и отрывки из общений по Сети. Это общение для меня дороже и ценнее всего опыта знакомств, которые я накопил за 10 лет. В моём ящике до сих пор хранится помятый, полустёртый, замученный листок с распечаткой моих посиделок в фандомном чате 2003 года. Дикая вакханалия и спонтанное общение на любую тему отдают увлечением с большой «у», искренностью и ролевой анонимностью, которая ближе моей сущности, чем почти что угодно в этом мире. Отклонение – безусловно. Но, что любопытно, именно это кажется мне утопией будущего, которое нам предрекали писатели. Но утопия жила недолго. Я рад её застать и проклинаю её за то, что именно она для меня остаётся эталоном человеческого взаимодействия.

Вдохновение приходит к нам в самый неподходящий, самый несознательный момент.

В этом жизнь – в череде неподходящих моментов. Наше величие можно заметить боковым зрением, но стоит попытаться за него схватиться, как нами завладевает сладостный сон. Потом – до конца времён.

Мне кажется, что если я соберусь, если решусь, то родится шедевр. Если я распахну чертоги своего разума, то я достану невиданный доселе кладезь мудрости. Фантазия, которой я отдаю столько значения, наконец перестанет быть просто невесомым словом.

Часто я не могу вспомнить слово на русском, и достаю словарь, чтобы перевести с английского. Ещё чаще я не могу вспомнить английское слово – и так постоянно. Внутри меня два человека – оба с бедным словарным запасом. Оба не могущие высказать, что думают. Обоим и нечего рассказать. Поэт без трагедии – не поэт вовсе?

Антинатализм, как и другие родственные ему движения, могут у многих (не совсем верно) ассоциироваться со словом более лаконичным и понятным – человеконенавистничество. Негоже не любить брата своего и питать отвращение к сильным мира сего. Людей клеймят, затыкают; их рады оклеветать и смешать с грязью.

Человечество всегда вызывало у меня негативные чувства, но поначалу они не подкреплялись ничем, кроме личных чувств. Чем больше я живу, тем большее отвращение испытываю к тому, к чему мы пришли. К тому, как мы вновь и вновь отвергает прогресс, предпочитая уютное убежище бункеров невежества – церкви. К тому, как мы судим только по себе и отказываем другим только потому что они – другие. К тому, как мы готовы убивать всё больше и всё больше рожать.

Разумеется, зол я и на себя. Я не лучше. Как и другие, я просто занимаю пространство, которое могло быть занято кем-то лучшим. Как и другие, я хочу убежать и спрятаться в своём бункере. И будь что будет.

21 век связан со многими достижениями, достойными уважения. Но мы с радостью же их и отвергаем. Достигнув пика, мы не стремимся идти дальше, а поворачиваем обратно. Информационный век, где знания находятся в свободном доступе? Одна половина мира знания игнорирует, а другая усиленно удаляет. В нулевых Интернет означал свободу быть кем хочешь и изучать что хочешь. Сейчас это контролируемая площадка либо для тиранов, либо для денежных мешков.

Мы уничтожим себя. Но перед этим мы максимально унизим себя и сотрём в порошок любую иллюзию развития. Мы топчемся на одном месте со времён древней Греции. Возможно, мы ушли ещё дальше назад.

Иногда поражаюсь, насколько я непросвещённый. Как много я не знаю, и как много знаю всякой ерунды.

В этом году решил оставить многолетнюю привычку потреблять видео перед сном. YouTube и сериалы, которые я поглощал каждый день, по большей части остались в прошлом. Вместо них – старый полузабытый друг – книга. Правда, в цифровом виде.

Чтение я никогда полностью не забывал, но в год я заканчивал всё меньше книг. В мире литературы ориентироваться сложно – в отличии от кинематографа, который у всех на слугу, книги в своём мире, и понять, что действительно интересно, сложно. Раньше я находился в вечном поиске чего-то увлекательного, но сейчас решил попробовать схему, где я буду читать одну классику и одну вещь для развлечения. А если повезёт, две категории объединятся в одну.

Также недавно я обнаружил (ещё раз проиллюстрировав неведение относительно слишком многого) лакомое слово антинатализм. Приятно, когда твоё мировоззрение оказывается давно известной философской позицией, которую разделяют многие. А это очень, очень моё. Сладостно осознавать, что не только моё.

Сейчас 28 число, и я, как всегда, пробежался по записям моих немногочисленных, но крайне уважаемых избранных и постоянных читателей. Как и ожидалось, я нашёл там, по большей части, боль. Что это – неоспоримая реальность существования или результат магнетизма, который на меня оказывают такие люди?

28 число означает, что месяц подходит к концу. Ещё один печальный месяц, набитый разбитыми надеждами и беспросветными вечерами. Я стал ещё старше, но не умнее и не ценнее. Я всё так же стою на своём месте и смотрю вниз – в пропасть, о которой думаю с момента обретения сознания. Я смотрю вниз и назад – в прошлое. Раньше «ностальгия» казалась просто словом, а теперь я понимаю, насколько оно опасно. Словно песня Сирен, она влечёт обратно в параллельную реальность нашего сознания. Я хочу раствориться в нём и застыть там навсегда. А ещё лучше – долгожданное небытие. Но чем оно реальнее, тем меньше его хочется. Запретный плод – он хорош только в качестве явления гипотетического, нереального.

С каждым новом годом я пытаюсь понять, есть ли хоть что-то, что можно записать мне в достижения. Простые, человеческие, мизерные достижения в микрокосме. И каждый год прихожу к тому, что все мои достижения заключаются не в том, что я сделал, а в том, что я не сделал. Ведь отсутствие поступка так же важно. Как элемент, созданный по прихоти в результате вселенского хаоса, я, как и вся жизнь в мире, был ошибкой, но ошибкой, которая хотя бы не будет преумножаться. Я заключу себя в тюрьму и не позволю другим ошибкам перейти в этот мир бесконечного лимба. Моё достижение в том, что я не окажу на этот мир никакого эффекта и уйду так же тихо, как и пришёл.

Мусор, как и развороченные останки былых домов, был повсюду. Это не удивительно: к двадцатому году на улицах городов было сложно найти целый дом с крышей и без сквозных отверстий. Ад подкрался незаметно, хотя впоследствии все говорили, что ждали его много лет. Чем больше ждёшь чего-то, тем неожиданней оно ударяет.

Один дом, стоящий на самой окраине городе, пострадал больше остальных. Впервые в своей истории он стал хоть чем-то примечаться – ему досталось явно сильнее. За несколько месяцев всё, что осталось от жильцов, было растаскано местными. Оставшиеся поломанные стулья, побитые зеркала и семейные фотографии мало кого интересовали – как и дневник, принадлежавший кому-то очень давно.

Суббота, 5 ноября, 2003

Главная трагедия моей жизни заключается в отсутствии мотивов, сюжетов и протагонистов – собственно, того, что делает историю достойной, чтобы находиться на страницах книги. Как человек, поглощающий книги, я как никто другой понимаю болезненную иронию этого явления. Время от времени, прочитывая очередной томик, рассказывающий о небесных сражениях и болезненных расставаниях, я задаюсь вопросом: «Почему книга всегда должна рассказывать о трагедии?»

Почему в «Звёздных войнах» столько внимания отводится второму – войнам? Почему «тысячи лет мира», о которых упоминалось в фильмах, никогда не переносятся на бумагу? Потому же, почему моя жизнь остаётся достоянием одного человека – меня. Без драмы нет ничего, за что цепляло бы произведение. Нет чувств, нет радуги эмоций, нет героического превозмогания препятствий. Это – великая несправедливость. Во многом, потому что это правда.

По этой причине мой дневник, начинённый захватывающими историями каждодневной рутины и волнующими эмоциями новой группы, найденной на просторах сети, может стать самой скучной кинокартиной в истории – и никакой Скорсезе или Аллен этого не изменили бы. И трагедия не в том, что это относится к миллионам людей с точно такими же проблемами, а в том, что это относится ко мне.

Сегодня я рассуждаю о смысле моего дневника, предварительно формулируя в голове то, как я запишу их на бумагу. Если это не абсурд, то я не знаю, что. Почему меня так волнует то, как я перерисую события или мысли на страницы, если их всё равно никто не прочитает?

Понедельник, 7 ноября, 2003

С каждой новой записью у меня возникает всё более сильное чувство, будто я – главный персонаж и рассказчик своего фильма. Глупая, но навязчивая мысль, которая просто обязана быть передана в дневник, иначе я от неё не избавлюсь.

Все предыдущие два дня я посвятила бесполезному лазанью по Сети, которую я всё чаще воспринимаю, как этакий огромный дневник для всего человеческого сознания. Здесь есть мудрость поколений, глупость подростков (моя глупость!) и пошлость… всех остальных. В этом все мы, признаёмся мы с себе в этом или нет.

За время моих ночных посиделок я обнаружила несколько музыкальных групп, чей диск я бы обязательно купила (The Chameleons!), если бы они у нас продавались. Пока что буду довольствоваться моей более старой любовью (The Smiths!) – без них выходить из дома будет слишком страшно. Также я узнала несколько любопытных фактов о группе Kiss, случайно наткнулась и сохранила парочку неприличных картинок от фанатов Гарри Поттера, и потратила пять часов на общение в чате фэнов «Властелина колец». Я не назвала бы себя ценительницей, но сейчас они просто везде, и чат у них симпатичный.

Это уже, наверное, пятый месяц, проведённый за экраном компьютера. Я могу не смотреть на часы, чтобы знать, когда я засиделась – об этом красноречиво мне говорят сами глаза, в которых где-то спустя 5 часов начинает размываться даже крупный шрифт. Впрочем, я не жалуюсь – пусть у меня и огромный монитор, который был произведён где-то девяностых, во всяком случае он мой, и поэтому он – лучший в мире.

Ах да, чуть не забыла: сегодня я наткнулась на интересную вещь – дневник в Интернете. Почему-то я никогда бы не подумала, что кто-то будет делиться своими мыслями в сети – кому это интересно? – но я не могу не признать, что заинтригована. Возможно ли окончательно и бесповоротно затеряться в мире постыдных и заветных мыслей, которые нельзя никому показывать? А может, их нет смысла скрывать, если прочитают их только незнакомцы без лица и имени?

Смерть – это не финишная прямая. Это – стартовая полоса. Жизнь – это марафон. Мы начинаем с неё – с полосы. Мы проделываем круг и возвращаемся туда, откуда начали, только теперь полоса превратилась в финиш. Мы начинаем из ничего и возвращаемся к ничему.

Эта радостная мысль посетила меня впервые, но она едва ли отличалась от сотни других, промелькнувших в моей голове в последние годы. Кто-то бы сказал: «Это эмо какое-то». Если бы кто-то слушал. Если бы на дворе была середина нулевых.

Но никто не слушал. Я был один. Я мог быть клише, я мог быть эмо (а что, собственно, зазорного?) или готом. Я мог быть кем угодно – это моя прерогатива. Единственная прерогатива одинокого человека заключается в том, что он может быть кем угодно. Всем всё равно. Он даже может долго и детально рассматривать свои мысли, а затем переписывать их – и их анализ – на бумагу, причём от первого лица.

Никто не будет возражать.



Эн уставился на ослепительный экран монитора, освещавший всю комнату. На нём был один текстовой документ – его документ. Дневники – ещё одно клише, которое он мог себе позволить. Дневники Эн вёл с детства, но всегда – для публики. Но «настоящий» дневник – только для него – он так и не завёл. Эго, наверное. Ощущение бессмысленности. Зачем писать, зачем жаловаться, если никто, кроме него, не услышит. Самое бессмысленное занятие, которым можно заняться. Как-то он поделился своими мыслями с давней подругой по сети. То ли в шутку, то ли нет, она посоветовала ему не пытаться завести классический бумажный дневник, а просто писать в текстовой документ на компьютере. Как блог для одного человека. Жизнь на хард-драйве.

Эн выключил компьютер. С каждым днём он включал его всё реже и реже.



Я не сержусь на своё одиночество. Я виноват в нём не более, чем виноват в оттенке моих волос. Сержусь я на своих родителей. Я всегда чувствовал себя их прихотью, их правом. Создать человека – что может быть проще? А уж как он будет жить – не наша забота…

Сумка. Мои вещи. Зачем мне вещи? Они чужды мне. Даже они нашли смысл жизни – они есть для того, чтобы помочь мне. А кому помогу я?



Этот непримечательный момент был, на самом деле, очень важен для Эн. Это был большой момент. Опасный момент. Такой опасный момент бывает у всех нас – именно в такие моменты близкие и друзья нужны больше всего. У таких же, как Эн, была свобода – самая свободная свобода из всех. Свобода повиноваться импульсу.

В одну секунду что-то изменилось в его глазах, его движениях.



Свобода. Свобода. Это слово, которое влечёт нас больше славы, больше любви. Мы никогда не думаем, что такое свобода.

Свобода противоречит любви – самой простой и традиционной нашей нужде. Любовь подразумевает оковы. Сладостные, но оковы. У меня их нет. Я – такой же свободный, как листок на ветру.

Я хочу закрыть глаза и шагнуть вперёд, не зная, что меня ждёт впереди.



Не зная ни погоды на улице, ни температуры, Эн вышел из дома. Ни ледяной воздух, ни кромешная тьма не остановили его решительности. Он направился туда, куда ещё никогда не шёл – вперёд.



Листья. Асфальт. Силуэт ГЭС. Грязь. Окурки. Фонари, которые погасли в тот же день, что их возвели. Я не свободен, они – мои оковы.



Не щадя своих ног, Эн двигался вперёд. На его ушах болтались измученные наушники. Эн шёл вперёд с целеустремлённостью атлета, который уже предвкушал финишную прямую.



Это первый раз, когда я вижу то, что хочу видеть. За свои тридцать лет я никогда не поднимал глаз, потому что знал, что увижу. Листья. Асфальт. Силуэт ГЭС. Грязь. Окурки. Фонари, которые погасли в тот же день, что их возвели.

Хватит.



Эн не знал, сколько шёл вперёд. Он забыл дома страх, забыл оковы, которые не дают взрослому человеку отправиться в бесцельный поход посреди ночи. Когда Эн остановился, он оказался в другой стране. Воздух был живее. Больше никакого силуэта ГЭС, которая была его несменным спутником все эти годы.

Каждое дерево казалось полузабытым другом. Он сел на землю и заплакал. Он был один, и не мог позволить себе роскошь гордости. Он был уверен, что рано или поздно земля исчезнет из-под его ног, и он рухнет вниз. Но этого не произошло. Он закрыл глаза и сошёл с дороги. Финишная прямая исчезла из виду. Он набрёл на другой путь – путь, который казался невозможным.

Я никогда не вернусь.

Страдания Эпикура в жизни были нивелированы его мировоззрением, созданным для того, чтобы лишить человечество главной его беды – страха. Страх движет нами вперёд, страх заставляет идти на безумные и отчаянные поступки. Можно сказать, что есть два типа человека: те, кто не помнит о смерти вплоть до последнего своего выдоха, и те, кто помнит о ней слишком много. Первые счастливы в своей самовольной амнезии, в то время как вторые не могут позволить себе ни минуты покоя.

Смерть следует за нами, как тень. Но смерти, как писал Эпикур, бояться не следует. На это есть несколько причин. Он был одним из великого множества мыслителей и вещателей, которые ходили по Земле, но, в отличии от подавляющего большинства, в свои слова он верил до последней капли. Когда он писал, что не стоит бояться боли – всегда мимолётной и проходящей – его могли счесть за умалишённого. Он, однако, был готов доказать правду своих слов самым действенным способом – собственно, смертью. Когда он писал своему другу о том, что чувствует неумолимое приближение конца – скорее всего, виной были камни в почках – он не вещал о страхе или сожалении. Он нашёл покой и умиротворение.

Вера Эпикура, созданная в помощь всем нам, служит людям и по сей день. Ничего важного не изменилось за тысячи лит, и его правда остаётся правдой многих. «Лекарство в четырёх частях» должно было быть утеряно, как и большинство других трудов, но спасло его то же, о чём и говорил мыслитель – когда Геркуланум канул в огненной геенне, великая ирония сыграла свою роль, сохранив много работ местных библиотек. То, что должно было быть погублено временем, впечаталось в историю пеплом и пламенем.

Наши фобии и комплексы – не более чем любимые питомцы, которых мы холим и лелеем, доводя до абсурдных габаритов. Ожиревшие и раздувшиеся, они остаются дороги нам, потому что жизнь без них давно кажется чем-то невозможным. Но у их размеров нет пределов – как и у их прожорливости. Наши внутренние гиены существуют только с одной целью – пожирать нас изнутри, питаться тем, что многие величают душой.

Бегущий человек не может бежать бесконечно – если он не бежит от самого себя. Запуганный человек не может успокоиться, если каждое утро добровольно выбирает новую фобию.

Эпикур шёл к смирению, сдержанности. Вопреки предубеждениям, эпикуреизм не учил бесконечно стремиться к удовлетворению собственных раздутых желаний; напротив, он гласил, что первый шаг к счастью – принять то, что есть, и довольствоваться этим. Бесконечное стремление к новым и новым хотениям не дадут взять передышку и оценить то, что уже есть.

Я всегда содержал в себе две части. Одна давно нашла покой в мире, который я создал. Четыре стены по сторонам, дверь, отгораживающая остальных – фундамент для главной цели, к которой можно стремиться. К покою. С другой стороны, гордо сказать, что я пришёл к идеалу, невозможно. Мои четыре стены окружены вражеским миром, который с детства остаётся мной непонятым. Странные, скрюченные люди, чьих мотивов и предубеждений мне активно не понять. Грязь, бетонный вирус, поражающий всё зелёное и голубое. Клочки природы – место непрекращающейся битвы между природой и людьми. Убежать некуда – толпы громких, неповоротливых людей переполняют каждое свободное место. А где они – там грязь.

Поиск умиротворения и смирения – мой давний и безуспешный проект. На мир мы смотрим через призму своего мировоззрения, которое основано на, собственно, нашем видении самих себя. Я злюсь на многих и ухожу от других, но главный мой враг – я сам. За 27 лет жизни я никогда не взглянул на себя не презрительно. Знакомство с другими, какое бы редким оно ни было, я начинаю с минусов. Ни в коем случае не упустить всё плохое. Так сложилось я, и изменить это не в моих силах. И пока это остаётся так, я не смогу найти то, что избегает меня все эти годы – покой.

Когда кинорежиссёр и комик Кевин Смит пережил сердечный приступ, он понял две вещи. Первая: больше всего на свете он боится смерти. Вторая: ему, пожалуй, не нужно её бояться. Пока он боролся за свою жизнь, к нему пришёл душевный покой и осознание, чего он достиг. Уходить мне и в такое время – не так уж и плохо, подумал он. Где-то после этого его спасли.

Это, казалось бы, хороший урок для всех остальных. Люди разные: кто-то неустанно боится смерти, то и дело оглядываясь. Кто-то забывает о ней, пока не стукнуло. Никто не готов к ней.

Хороший урок, который говорит нам о том, что смерть надо воспринимать философски. А может, мораль в том, что жизнь наша должна к чему-то приводить. О чём мы будем думать о смертном одре? Чаще всего люди о чём-то сожалеют. В основном – об упущенном времени. В жизни мы стремимся время перемотать, а в преддверии конца без конца желаем этой рутины. Мы думаем, что слишком много времени уделили бездумной работе и мелочи, которая не имела значения. Кого-то амбиции приводят к успеху и самоудовлетворению, кого-то – к бессмысленной нервотрёпке и растраченным годам. Никогда не знаешь. Не каждый может достигнуть всего.

Так что же мы? Когда этап слепой веры в то, что жизнь уготовила нам нечто прекрасное, сходит, и мы погружаемся в монотонную каждодневность, а затем – ежегодность, мы теряем свою цель и просто радуемся существованию. Безрадостному ли? Вовсе не обязательно. Но как мы посмотрим на эти сливающиеся в один годы в самом конце? Будем ли мы сожалеть о них? Думать о рисках, от которых отказались, или радоваться душевному спокойствию?

Сказать сложно. Что определяет достижения, успех? Признание группы лиц? Деньги? Собственная гордость за что-то, что не способен оценить никто другой?

Умереть со страхом и – что ещё хуже? – разочарованием, кажется жуткой перспективой.

Майен – не то имя, которое можно случайно услышать на улице. Точно так же Майен не была человеком, за который не зацепится случайный взгляд. Дело было не в ярких волосах, чей цвет менялся чуть ли не каждый день – и не в том, что везде, где она была, её преследовала музыка, громыхающая из наушников. Дело было в менее заметных деталях: походка, которая была слишком свободна для понурых завсегдатаев городских улиц. Выражение лица, которое намекало на великую тайну, известную только ей. Имя Майен подходило идеально, потому что оно – как и всё остальное – было создано ей самой.

Человечество издавна мечтало о свободе. Менялось только понятие о ней. Свобода от завоевателей. Свобода выбирать собственный путь в жизни. Свобода быть тем, кем хочешь. Но даже самый необременённый тяготами жизни человек оставался в клетке. Клетке своих комплексов, эмоций, и страхов.

Мы рождаемся свободными, но годы жизни дарят нам опыт – а с ним, вечносужающиеся границы.

Майен не верила в популярное инфантильное заблуждение, что «все одинаковы», но лишь она уникальна, однако многие подростковые заскоки оставались в её характере. Только наивный и безразличный взгляд на жизнь – и будущее – позволял сохранить ощущение свободы, которое находится и теряется где-то на втором десятке нашей жизни.

Многое выделяло Майен на фоне остальных. Например, её отказ верить в течение времени. Время – субъективно, а его существование вредит нашему восприятию мира. Всё наше понимание времени основано на чьей-то идее. Можно воспринимать её за данность, но для Майен время шло по-своему. Цикличность мира – его сезоны – не поддавалась сомнению, но понятия возраста и старения были, во многом, иллюзией.

Был вечер. Солнце заливало весь видимый мир и отражалось от поверхности воды. Это было её любимое место – прямо над течением, достаточно высоко, чтобы оборвать жизнь одним неловким движением. Место, где жизнь была не просто словом – она была осязаема.

Свесив ноги с обрыва, Майен бросила очередной, сотый взгляд вниз. Жизнь, данная ей, имела малую ценность. То, что у нас есть, может в любой момент исчезнуть. Майен закрыла глаза и представила, каково это: парить в воздухе. Не видеть того, как к тебе неуёмно приближается зеркало водяной глади. Закрыть глаза можно на всё – на проблемы, на страхи, и даже самое первобытное чувство.

Не сейчас. Майен была героиней своей истории, и так быстро заканчивать повествование было не в её интересах. Столько правил оставались ненарушенными. Столько безумных затей – невыполненными. Лучший друг так и оставался не найден.

Майен нацепила наушники и заменила один саундтрек жизни на другой. Одна песня – полная отчаяния и боли – на другую, полную надежд и звуков птиц. Каждый час реальность меняется. Каждая минута приближает или отдаляет от последней страницы.